Александр Мотелевич Мелихов родился в 1947 году в г. Россошь Воронежской области. Окончил матмех ЛГУ, работал в НИИ прикладной математики при ЛГУ. Кандидат физико-математических наук. Заместитель главного редактора журнала «Нева». Как прозаик печатается с 1979 года. Литературный критик, публицист, автор сотен журнально-газетных публикаций и более двадцати книг, в том числе романов “И нет им воздаяния”, “Красный Сион”, “Краденое солнце”, “Каменное братство”, “Свидание с Квазимодо”, “Заземление”, “В долине блаженных” и др. Лауреат ряда литературных премий.
Елена Черникова родилась в Воронеже. Как прозаик публикуется с 1991 года. Основные произведения: романы «Золотая ослица», «Скажи это Богу», «Зачем?», «Вишнёвый луч», «Вожделение бездны», сборники «Любовные рассказы», «Посторожи моё дно», «Дом на Пресне». Автор идеи, составитель и редактор книжной серии «Поэты настоящего времени». Журналист, ведущая программ радио с 1993 года. Автор учебников «Основы творческой деятельности журналиста» и «Литературная работа журналиста», руководств «Азбука журналиста» и «Грамматика журналистского мастерства». С июня 2011 года руководитель проекта «Клуб Елены Черниковой» в Библио-глобусе, Москва.
Произведения Е. Черниковой переведены на английский, голландский, китайский, шведский, итальянский и др.
Колумнист газеты «Вечерняя Москва».
С января 2018 года – редактор отдела прозы литературного портала Textura.club.
От редактора
Отдел прозы портала textura.club время от времени приглашает к сотрудничеству известных мастеров. Да, мы рискуем узнать в ответ, что у них всё опубликовано. Это естественно, поскольку мастера нарасхват. Талантливая молодёжь, кстати, тоже. Прекрасно.
И с Александром Мелиховым вышло именно так: только вчера отдал последнее. Поняла, приняла, а поскольку мы публикуем только неопубликованное ранее, то разговор казался закрытым.
Однако на другой день знаменитый прозаик написал мне сам и предложил совместный труд — в жанре, известном ещё в Древней Греции. От таких предложений отказываться грешно.
Первую часть нашей переписки мы предлагаем вниманию наших читателей — с просьбой откликнуться и написать нам о своих впечатлениях и сообщить, желаете ли вы продолжения.
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО ЗАКРЫТОМУ ЧЕЛОВЕКУ
«…нужно помнить, что в античности, собственно говоря, все письма были «открытыми». Это не значит, что они предназначались для немедленного широкого опубликования; но это значит, что человек, который писал письмо другу, твёрдо знал, что его письмо прочтёт не только адресат, но и другие его друзья, а многие из них перепишут письмо и покажут собственным друзьям…»
Античная эпистолография. Очерки.
Ответственный редактор М. Е. Грабарь-Пассек
Черникова — Мелихову, 27 мая 2018 г., Химки
Александр М.! Голубчик! — хотела написать я, но почему-то загуглила.
О ужас. (Голубчик — это хорошее слово, обезображенное толкованием Словаря под ред. Ушакова) Хорошо. Раз уж они, толкователи, переписали нам русский язык под идеологию, я напишу глубокоуважаемый. Но дорогой. Несомненно.
А у Вас есть читатели, с которыми Вы дружите? Поверяют Вам своё? Ходят в гости на чай? Дарят Ваши книги друзьям? Расскажите, если можно, о читателях. Я, кстати, Ваш читатель.
У меня читатели есть. По всему белу свету от Канады до Украины прямо через Сибирь. Какие письма! Они даже спорят — я это или не я. Двое были уверены, что Елена Черникова это мужчина, взявший псевдоним. Как им в голову-то пришло? Интернет-то кругом. Нажми кнопку — получи адрес. И спроси. Я на письма всегда отвечаю, причём быстро. Меня за эпистолярную скорость даже студенты любили: другие преподы молчат, они же великие, а я хоть ночью.
У меня нет ни одного критика, с которым я выпила бы чаю. Не говорю водки, тут я уж сама. (Смотрите: у меня пошли короткие — шкловские — абзацы. А кожанки нет.)
Я привыкла к шапке-невидимке. Один критик написал лет двадцать назад что-то вроде современные писательницы являют куда большую изобретательность в описаниях секса, чем мужчины, и перечислил этих писательниц, а моё имя поставил первым. И всё. Меня с тех пор в литературе нет, несмотря на полумиллионный тираж. А в апреле 2018 года мы с этим критиком сидели минут двадцать на одном диване, причём он сидел на подлокотнике, а я как положено, — теснейшая близость; был банкет с напитками, закрытое общество, ан всё равно шапка приварена к черепу. Печататься приходится за границей.
Секс тут, конечно, ни при чём. (Вы как пишете ни-при-чём?)
Читаю Ваши книги. Сейчас «Настоящего мужчину» одновременно с «Исповедью еврея». Красню кусками, перечитываю, порываясь вставить комментарии. Представляете, что мы с Вами удумали? Читать друг друга с маргиналиями! Вы же непрочитанный классик. (Тавтология.) Никто не читал, например, Паустовского. И Горького никто. Даже Пушкина читала одна Галина Седова, заведующая Музеем-квартирой на Мойке, 12. Только с нею мне удалось поговорить о настоящей Керн, которая выдумала посвящение. Никогда Я помню чудное мгновенье Пушкин не посвящал Анне Петровне Керн. Она выдумала это; достаточно прочитать её великолепные «Воспоминания» (считай, учебник по самопиару). Но если кому сказать, особливо из школьных учителей либо завсегдатаев дней поэзии, то порвут на волоконца. Сказать кому, что Пушкин любил жену, а она его (а ещё она лучше всех в Петербурге играла в шахматы) — всё. Сорвут голову по самые ключицы. А ключицы разломают об колено: не замай!
Поговорим о стереотипах? У меня есть два-три врага из. Но сначала из Вашей «Исповеди еврея»: «Теперь я понимаю: все незаурядное в своей жизни я совершил в погоне за заурядностью, я стремился выделиться лишь для того, чтобы стать таким, как все. А это особенно невозможно там, где заурядность возведена в высшее достоинство: «простой советский человек» — нет титула возвышенней. Самые непреклонные демократы и самые елейные монархисты лебезят перед этой глыбой: «простые люди думают так-то и так-то», — самый гибкий еврейский язык под этой чугунной стопой начинает виться и биться без слов, как змея, которой наступили на ее бойкую костяную головку».
Молва зацементировала еврея-пройдоху и русского-пьяницу-разгильдяя. Чем, на Ваш взгляд, сладчайше хороши стереотипы, что простые люди охотнее всего убивают друг друга именно за стереотипы, изящно именуя их убеждениями? Непростые люди, кстати, тоже. Почему не работает заповедь?
Мелихов — Черниковой, 28 мая 2018 г., Санкт-Петербург
Дорогая Елена Ч.! Я вовсе не против того, чтобы меня называли голубчиком, но ответить голубушкой было бы уже не ласково, а фамильярно. Таков языковый стереотип. А вот почему люди готовы убивать за покушение на их социальные и психологические стереотипы — потому что именно стереотипы составляют основу покоя, единства и преемственности.
В моем романе «Горбатые атланты» есть такой притчеобразный эпизод. На краю света рабочий поселок утопает в грязи, бедности, воровстве, пьянстве и прочих безобразиях. И некоему пророку удается преобразить этот уголок ада в уголок рая: на месте развалюх вырастают чистенькие домики, исчезает национальная вражда, воровство, в либеральных школах чистенькие дети пишут оригинальные сочинения, но — возникают самоубийства. Убийств и прежде было выше головы, но вот убивать себя не додумывался никто. И в конце концов покончил с собой любимый ученик пророка, ― красивый, талантливый, способный сделаться ученым, общественным деятелем…
Но ― спрашивает он — зачем? Чтобы служить людям? Служить тем, кто ничуть не выше его самого? “Но я ведь служу”, ― растерянно бормочет пророк, и слышит в ответ: “Я не верю, что вы служите этим заурядным людишкам, не стоящим вашего ногтя. Мне кажется, вы служите какому-то богу, которого скрыли от нас. А нам оставили только прописи: трудитесь, не ссорьтесь, уважайте каждое мнение и каждый обычай… Я же до такой степени выучился уважать чужое, что перестал уважать свое. Я завидую своему отцу, который точно знал, что хорошо и что плохо: стащить что-то на заводе значит быть умным, проломить кому-то башку значит быть храбрым, а я знаю, что все относительно: где-то стыдно грабить, а где-то стыдно трудиться, где-то красивы прямые носы, а где-то приплюснутые…”
И пророк с ужасом понимает, что дал людям комфорт, достаток, вежливость, но разбил стереотип их жизни: внес сомнения туда, где прежде все делалось автоматически. А человек силен и спокоен только тогда, когда остается автоматом, управляемым извне, когда по любому вопросу у него есть единственно правильное мнение. А там, где допускаются два мнения, завтра их будет четыре, послезавтра восемь, ― они начнут делиться, как раковые клетки…
Всеобщее несогласие, то есть всеобщее одиночество, и неуверенность во всем ― вот итог свободы и терпимости. Свобода ― это рак, оригинально мыслящего человека должно истреблять неизмеримо более неукоснительно, чем скромного убийцу, не покушающегося на общепринятые мнения. Ибо ценность этих мнений только в их общепринятости и заключается. В том, что они ощущаются как святыни.
А мир стоит не на знаниях, переменчивых и спорных, а на неприкосновенных святынях, история человечества есть история бегства от сомнений.
Для романа идея вполне годится, литература — царство свободы и безответственности. Но надеюсь, эта идея представляет и кое-какую научную ценность. Однако, когда я начал заниматься практической работой с людьми, пытавшимися добровольно уйти из жизни, она помочь не могла. Не скажешь ведь несчастному человеку, что если бы он жил на изолированном острове, где веками ничего не меняется, то и сумел бы пережить свое несчастье. Однако постепенно я понял, что убивают не просто страдания, а некрасивые страдания, и начал вполне сознательно пересказывать страдальцам их несчастья каким-то возвышенным образом — и это помогало. Я пришел к выводу, что социальной причиной роста самоубийств является крах какой-то красивой коллективной иллюзии. Экзистенциальной защиты, выражаясь более научно. И для восстановления экзистенциальной защиты требуется внушить какую-то новую воодушевляющую грезу. Этот процесс можно назвать эстетическим сопротивлением.
Все свои подобные идеи я обкатываю на своих друзьях, ибо все они и мои читатели. А те читатели, чаще читательницы, которые пишут мне письма, или исчезают после двух-трех писем, или переходят в разряд друзей. Которых я уже могу порасспрашивать насчет женского секса, ибо эта сторона жизни от нас, мужчин, полностью сокрыта. Мы видим только внешние проявления, да и то далеко не все, ну а уж интерпретируем их и вовсе каким-то стереотипным, то есть примитивным образом. Из этого же стереотипа, видимо, взялось и представление Вашего критика, что мужчины в описании секса способны быть более изобретательными. Ваша «Золотая ослица» по части изобретательности даст сто очков любому мужчине — впрочем, я даже и не знаю, с кем ее вывести на состязание. Бунин, Набоков, Джойс, Фолкнер расширяли разве что пределы откровенности, а на изобретательность даже и не замахивались.
В начале девяностых в журнале «Нева» мою повесть «Эрос и Танатос, или Настоящий мужчина» обсуждали всей редакцией, прежде чем решились напечатать, хотя и там я всего лишь вслух сказал о том, что испытали на себе почти все мужчины, — сексуальной же изобретательности и там не было ни малейшей.
Боюсь, у нас, мужчин, просто-таки нет никаких оригинальных чувств или мнений, которые для своего раскрытия потребовали бы изобретательности «Золотой ослицы».
Черникова — Мелихову, 30 мая 2018 г., Химки
Дорогой Александр Мотелевич!
Поиграв именами, я выбрала классику: имя-отчество. Вы помогли мне своим Фолкнером. Выбился в ночное небо, где сегодня полная луна редкой красы — жёлто-багровая, чётко вырезанная — фонтан безумных мыслеслов, а так нельзя. Я погуляла два дня, дабы прикрутить фонтан и написать.
Подготовиться и ответить Вам достойно и почтительно, — а Ваше письмо привело меня в чувство, близкое восторгу (это почти цитата из Толстого), и доставить себе — нет, не удовольствие — обычный коммуникативный ужас, в котором я уже почти уютно почти устроилась, как рыбак с удочкой на тихой заре близ новенького завода по переработке бытовых отходов, — для тренинга я выставила на ФБ текст.
САМАЯ ПЕЧАЛЬНАЯ ПРАВДА О СОЗНАНИИ
Какие стереотипы сознания самые живучие?
Какие стереотипы мешают вам жить:
а) из своих собственных, б) из чужих?
Какие стереотипы помогают вам жить?
Определимся. Цитата из исследовательской работы (не моей ):
«Термин «стереотип» ввел американский журналист Уолтер Липпман Walter Lippmann (1889-1974) в свой книге «Общественное мнение», вышедшей в 1922 году. Липпман считал, что существует только та действительность, которая отражена в СМИ. Последние создают некий «псевдомир», который представляется аудитории истинным миром. Строится этот мир с помощью стереотипов.
Стереотип — это клеймо, которое общественное мнение ставит на тех или иных людей, явления, социальный группы и т. д. Это «истина», которая не нуждается в доказательстве. В роли «клеймовщиков» могут выступать СМИ.
Польский психолог Войтасик выделяет две причины возникновения стереотипов: склонность людей к упрощенному мышлению и стремление выразить абстрактные понятия в конкретных образах. Из этих двух источников «возникают стереотипы, которые выступают как условные «ярлыки», наклеиваемые на людей и явления. Они глубоко затрагивают весь процесс восприятия. Стереотипы также участвуют в создании устойчивых взглядов, определяющих ложное отношение к некоторым идеям, людям и предметам».
Конец цитаты. Неуместные кавычки внутри данной цитаты, кстати, тоже стереотип.
Так вот. Я сейчас пишу сочинение на любимую тему. Дабы освежить восприятие, задала эти вопросы о стереотипах и буду рада ответам.
Из истории понятия «стереотип»: https://ru.wikipedia.org/wiki/Стереотип_(полиграфия)
И приложила две картинки с изображением типографских пластин.
Жду.
Раздалась гробовая тишина. Одна девушка написала «отлично», а три с половиной тысячи моих френдов сделали вид, что к ним данный опрос не относится. Через час робко начали репостить, но молчком. Это они ещё не видели сказанного Вами в письме: «Всеобщее несогласие, то есть всеобщее одиночество, и неуверенность во всем ― вот итог свободы и терпимости». Стереотипное сознание немедленно взовьётся: как! Он хочет — чего?! Покушается на свободу?
Я думаю о свободе с 1985 года. Как только прочитала в «Правде», что объявляются ускорение, гласность и перестройка, так и задумалась и расчувствовалась. У меня уже был опыт трагедии, остро хотелось социальных анальгетиков и радости.
Слышу злой шёпот: какие у тебя могли быть трагедии? Кошка сбежала? То есть стереотип: трагедия живёт по месту рождения и регистрации — в Древней Греции. Потом приходит высокообразованная Паола Волкова и публично сообщает по ТВ, что Древней Греции как единой страны, беломраморно и полисексуально воображаемой всеми нормальными эрудитами, никогда не было на Земле. Так-так! — волнуется сознание, — а трагедия-то, трагедия — была? Тут все забывают о моей трагедии, бросаются искать греческую — то есть свою.
То же в пресловутом сексе. В начале девяностых в СМИ завёлся квазиэротический лингвотаракан: у них был секс. Вроде жили-были не тужили, и вдруг пришёл некто третий. Будто сосед забрёл пивка попить. Я, конечно, понимаю, это англицизм, равно как делать любовь = заниматься любовью (так уже почти не говорят, выросли иные эвфемизмы), но лингвистическое отчуждение человека от его занятия вкупе с делегированием ему довольно абсурдных полномочий — это всё тоже из репертуара дурно понятой свободы. Стереотип: лучшая, наидемократичнейшая политика — оставить человеку его самого в полное его распоряжение. И не только стереотип, но популистская подтасовка. Советская власть, кстати, вполне умело предоставляла человека самому себе. По крайней мере, правила игра были расписаны ясно, и за каждым оставался реальный личный выбор: за или против. (Я только что нарушила три-четыре массовых стереотипа, касающихся советской власти; заметили?)
Однако по официальном объявлении свободы, в том числе в занятиях любовью, валом пошли комические ситуации жизни. Как бы принудительного освобождения в кроватном вопросе. (Какое слово! Стоило заменить размашистую постель — степь — на бочко- и воронковидную кровать, и мне весело, будто кино прямо на глазах перемонтировали!) Так вот лучшая сатира в «Золотой ослице» — аккурат лекция по демократическому сексу. Все, кто дочитывают до этой главы, по полу катаются и слёзы вытирают.
Пишет знаменитый А. Мелихов в грустной повести «Настоящий мужчина»: «Зато совместное голошение очень сблизило Иридия Викторовича с Витькой — из соприкосновения с Эросом и Танатосом они вышли очистившимися».
Пока записывала для Вас — как теперь говорят умники — вот это вот всё, пришёл коммент в ФБ от взрослой женщины (ей около восьмидесяти лет): «Конкретные стереотипы моего поколения: всё, что связано с полом. Особенно ужасен и вреден: порядочная женщина всегда замужем (с пеленок!!!), а мужнин дым — глаза не ест!»
Она, дама, жена-мать-бабушка, ещё подумала и добавила: «Есть люди, спокойно и охотно укладывающие свою жизнь в стереотипы. Интересно, это особи натуральные или выведенные селекционно? Что физиологично на самом деле?»
Иными словами, стереотипы правят. Они мои враги. Пожаловаться некому. Что делать? Вот что именно делать?
Мелихов — Черниковой, 30 мая 2018 г., Санкт-Петербург
Когда я был юн и глуп, я возмущался, что в школе мне вдалбливают сплошные стереотипы: романы «Мать» и «Война и мир», скучнее которых и выдумать невозможно, гениальны, причина всех наших бед монгольское иго, все государства что-то завоевывают, а мы только присоединяем, социализм самый лучший строй в истории человечества…
Насколько же все честнее в точных науках! Там все подвергается сомнению, а принимается только то, что удается доказать!
И вот в начале шестидесятых меня захватила новая химера: самые важные и восхитительные люди в мире вовсе не моряки, летчики и блатные, а физики, математики. Как положено, сказка породила и реальные успехи, пошли победы на олимпиадах, — физика, впрочем (анализ реальности), шла лучше. Но однажды наш главный кустанайский эксперт по математическим дарованиям, преподаватель пединститута Ким, чудный человек, как все провинциальные математики, прочел мою работу и объявил, что такой логики он еще не видел и что мне нужно идти не в физики, а в математики. Математические боги выше физических.
Так новая сказка и привела меня на ленинградский матмех. И первое, что меня там поразило: то, что у нас в Кустанае считалось доказательством, здесь в лучшем случае годилось в «наводящие соображения», в которых небожители сразу находили пятьдесят недоказанных мест. Дошло до того, что на коллоквиуме никто не мог доказать эквивалентность определений предела, если не ошибаюсь, по Гейне и по Коши, — профессор каждый раз обнаруживал незамеченные дырки. И я решил: кровь из носу, а докажу. Сидел, наверно, час, вдумывался, что означает каждое слово, постарался предвидеть все вопросы и на все заранее ответить и наконец напросился отвечать. Мэтр выслушал и сказал, что да, можно поставить пятерку, — только вы в таком-то месте начали доказывать лишнее положение, все уже и без того было ясно.
И я ушел в совершенной растерянности: то все время было слишком мало доказательств, а теперь вдруг стало слишком много… Так где же нужно остановиться, что же тогда такое настоящее доказательство?.. Можно ли найти какой-то неделимый кирпичик знания, по отношению к которому уже нельзя было бы задать вопрос: а это почему? Этакий логический атом, истинность которого была бы самоочевидна? Самоочевидна всем — гениям, слабоумным, дикарям в травяных юбочках…Они ведь тоже как-то мыслят, приходят к собственным умозаключениям, спорят, переубеждаются или остаются уверенными в своей правоте… Так каковы же настоящие, окончательные, объективные законы мышления, которые позволяли бы приходить к неоспоримой истине?
Ответа я так и не нашел.
Потом мне пришлось работать на факультете прикладной математики, куда постоянно приходили какие-то главные теоретики разных технических отраслей. И каждый приносил какую-нибудь свою теорию, а их на семинаре начинали рвать на части: и это не доказано, и то не обосновано, — а это были доктора технических наук, классики местного значения… Зато когда математик-прикладник обращался к каким-нибудь топологам или алгебраистам, они его точно так же начинали рвать на части. И я пришел, в конце концов, к выводу, что доказательство — это всего-навсего то, что принято считать доказательством в данной школе. То есть, попросту говоря, что некая авторитетная группа назовет доказательством, то и есть доказательство. А найти самые первые, для всех самоочевидные основания всех оснований невозможно. Даже математика основана неизвестно на чем, на чем-то таком, что всеми в данной школе интуитивно принимается, но как только мы спрашиваем, на чем это основано, то сразу же обнаруживается, что ответа нет. Или мы приходим к соглашению автоматически — или не приходим вовсе.
Однако до этого вывода я добрался не скоро — только после того, как начал писать философскую прозу. Разбирая пресловутые вечные вопросы: «Что такое красота?», «Что такое добро?», «Что такое справедливость?» — те вопросы, которые ставит перед собой каждый человек, желающий хоть как-то примириться с ужасами бытия, с неуверенностью в своей правоте. И в этом процессе поневоле время от времени приходилось выходить на философские диалоги — у героя появляется оппонент, ничуть не менее умный, и говорит ему что-то совершенно поперек. Тогда герой возражает еще более умно, а тот еще умнее, и так далее, и так далее, покуда наконец они не придут к окончательной истине. Но обнаружилось, что споры эти оборвать невозможно. Спорить можно без конца.
Тогда-то я и понял, что никого нельзя убедить, отыскав какой-то последний аргумент: таковых не существует, — убедить может только некий образ, который вызывает душевное потрясение и этим убивает желание возражать. Логическая возможность спорить остается всегда, но желание исчезает.
Доказанных же утверждений просто не бывает, бывают лишь психологически убедительные. Так обстоит даже в математике. Только там это разглядеть очень трудно под огромным слоем рациональных конструкций. В философии это гораздо очевиднее, а в литературе совсем очевидно: никакого доказательства нет, а есть психологическое внушение посредством зачаровывающего образа.
И, следовательно, истина — это любая коллективная сказка, коллективная греза, которая нас настолько зачаровывает, что убивает желание с нею спорить. Убивает наш скепсис.
Истина есть то, что убивает скепсис, — таков мой итог.
Но что же его убивает? То, что апеллирует к тому, в чем мы уже и раньше не сомневались, — к какому-то стереотипу предыдущего уровня. А если мы пожелаем подвергнуть сомнению и его, то всего лишь спустимся на еще один уровень, и процесс этот не будет иметь конца. Сходным образом и Джером Джером размышлял о том, что в человеке первично, естественно, а что представляет собою культурные наслоения, — и вспомнил старого бродягу, которого пытались отмыть в участке: с него снимали слой за слоем, пока не добрались до шерстяной фуфайки, которую снять уже не смогли.
Этой проблеме — что есть истина — посвящено довольно много моих журнальных публикаций и глава моей книги «Броня из облака» (СПб, 2012).
«Так что же нам делать?» — есть такой трактат у Льва Николаевича Толстого. Лев Николаевич постоянно напоминал, что единственная часть мира, которой мы способны управлять, это мы сами. И когда мы спрашиваем, что нам делать, очень часто мы в глубине души уже знаем ответ, ибо мы уже запрограммированы по какому-то алгоритму. Этот алгоритм вполне можно назвать более сложной версией стереотипа, и он требует довольно определенных реакций, но нам его указания кажутся недостаточными, нам хочется, чтобы наше решение подтвердила какая-то высшая инстанция. И герой моей первой повести «Весы для добра», чуть голову не сломал, размышляя, что есть красота и добро и что есть безобразие и зло, пока до него не дошло, что никаких высших инстанций не существует, никакая инстанция, кроме твоего собственного языка, не может сказать, что соль соленая, а сахар сладкий. Так что я уже довольно давно стараюсь делать то, что лично мне кажется красивым, и не делать того, что лично мне кажется некрасивым, и не позволяю собою манипулировать, говорить с собой от лица каких-то высших инстанций. Таких инстанций не существует, а если бы и существовали, я не вижу, почему бы их мнение было кому-то известно лучше, чем мне.
А для нас, писателей, дело эстетического сопротивления просто-таки еще и наша профессиональная обязанность. Мы ведь тем и занимаемся «по работе», что стараемся превращать страшное и противное в красивое и забавное. Вот это и нужно делать, — то, чем мы и так занимаемся. Мы выстраиваем экзистенциальные зонтики для себя самих, но в случае удачи под ними могут укрыться тысячи.
Черникова — Мелихову, 5 июня 2018 г., Москва
Дорогой А. М.! И не позволяя «собою манипулировать, говорить с собой от лица каких-то высших инстанций», Вы сослались на Толстого, по умолчанию предполагая, что он у меня в авторитете. Почему бы? Он некрасивый. Вы пишете: «»Так что же нам делать?» — есть такой трактат у Льва Николаевича Толстого. Лев Николаевич постоянно напоминал, что единственная часть мира, которой мы способны управлять, это мы сами».
Неужели он действительно так думал? И много ли он управил — сам? Чертков им управил куда результативнее.
Я недавно думала о «толстовском периоде». Школярам разного возраста говорят, что вот, дети, период толстовский — фраза в полстраницы. Не помню, как нам объясняла длину фразы Людмила Ивановна, учительница литературы в старших классах, дама крупная, интеллигентная, с повадкой, всегда с укладкой, будто и не ложилась, — но длину я запомнила как эстетическую примету ВПЗР[1], а зачем он и почему — ни слова не помню. Пришлось самой выдумывать. Вышло, что графье время от разночиньего радикально отличается. Ежели вы граф, даже если за плугом и с бородищей, то вы пашете свою страницу, как дворовую девку брюхатите: безо всякой спешки. А если вы торопитесь то на гражданскую, то обратно, как Шкловский, то вы рубите мысль и текст в окрошку — получаются знаменитые шкловские абзацы, а заодно остранение, курьёзно улегшееся в основу томов и томов, а стоило исходник посмотреть (грамматическая ошибка, — согласно более позднему признанию В. Б. Шкловского) — и все дела.
«Но остранение не только прием эротической загадки-эвфемизма, оно — основа и единственный смысл всех загадок. <…>
Остранением являются и эротические образы-незагадки — например, все шансонетные «крокетные молотки», «аэропланы», «куколки», «братишки» и т. и.
В них есть общее с народным образом топтания травы и ломания калины. <…>
Остранение самого акта встречается в литературе очень часто; например, «Декамерон»: «выскребывание бочки», «ловля соловья», «веселая шерстобитная работа», последний образ не развернут в сюжет. Так же часто остранение применяется в изображении половых органов».
Конец цитаты. Будь мы с Вами сейчас в соцсети, поставила бы смайлик.
«Дело эстетического сопротивления», говорите Вы. Три абстракции, каждая — ну-таки мощная силачка. Сопротивление чему? Говорят, экономика спроса и предложения, в коей мы с Вами имеем удовольствие сопротивляться, Ниагарскому водопаду, скоро кончится (ввиду очевидного эстетического цинизма) и сменится экономикой впечатлений и переживаний. Её основы уже лет пятнадцать преподаёт один мой знакомый, а наяву её обкатывают, например, в Коломне (пастила плюс фестиваль поэзии). В Москве есть целые фирмы, торгующие коробочками, а в коробочках карточки; вам подарили целую коробочку, вы берёте одну карточку и звоните на фирму, и сообщаете, что выбрали не ночь на пароходе, а прыжок с парашютом; но можно и в театр. То есть вам подарили выбор впечатлений. Наслаждайтесь. Возможности обрести книгу в подарочных коробочках нет. И если в кандалах экономики спроса и предложения мы бьёмся, скажем так, уже привычно, то грядущие кандалы впечатлений и переживаний я пока даже представить не берусь. Будущее: основные потребности утолены, чернорабочие роботы все построены, лишних людей навалом, необходимо занять их развлечениями. Основные способы времяпровождения уже опробованы (по Э. Берну, интоксикация, дефекация, мастурбация), нужно что-то новенькое. Собственно, всё перечисленное новенькое уже происходит. Только мы, слабоумно верящие в тонкие чувства и миры, пытаемся, пытаемся.
Эстетического…
Сопротивления…
Стереотипы всё это, коллега дорогой. Шаблоны.
У меня сегодня вышел на английском роман «Золотая ослица». Я, разумеется, счастлива. Танцую на площади, опустевшей после казни.
Мелихов — Черниковой, 5 июня 2018 г., Санкт-Петербург
С английской «Ослицей» поздравляю. Надо же приобщать варваров к цивилизации, как сказал китайский богдыхан, отправляя послов в Англию. А что до стереотипов, то я вроде бы показал, что избавиться от них невозможно, что даже скептическая наука их хранит гораздо более тщательно, чем любые политические консерваторы. И что? Все равно остаются самые правильные стереотипы — наши, ощущаемые нами как плоды свободного выбора. За эту иллюзию свободы, невозможной в детерминированном мире, мы и боремся. А иллюзию чего-то новенького мы переживаем непрерывно. Ибо иллюзия нашей уникальности и порождает иллюзию того, что ничего подобного нам никто еще не переживал. Никто не любил, как мы, никто не страдал, как мы…
И если даже любые переживания сделаются частью сферы услуг, мы все равно возжелаем таких переживаний, какие в меню не входят, все равно мы возжелаем по своей глупой воле пожить, проложить собственный глупый маршрут. И при этом будем убеждены, что только он и есть действительно интересный, новенький, стоящий того, чтобы ради него помучиться. Как в моем «Заземлении» молодому физику открылось, что наш внутренний мир есть мир веры и не нужно позволять миру факта раздавить его, так и я не боюсь никакого прогресса — лично я не позволю ему уничтожить мои грезы.
А ими мы только и живем.
По крайней мере, я и мне подобные. Так что за нас я спокоен. А как нам обустроить остальное человечество — что бы мы тут ни решили, оно никого слушаться не станет.
Но и я его слушаться не стану.
Черникова — Мелихову, 7 июня 2018 г., Химки
Дорогой А. М.! И я его слушаться не стану.
Сейчас сидела, слушала телевизионное выступление Путина. Селекторное совещание с народом. Смотрю: московское время 13 ч 13 мин – и я выключила телевизор. С одной стороны, телевизору это безразлично. Выступающим лицам — и президенту, и его собеседникам из народа — тоже безразлично, что я выключила телевизор. С другой стороны, я знаю, что он умеет отвечать на любой вопрос. С третьей, граждане не могут задать вопрос коротко и сначала дают преамбулу. С четвёртой, много времени уходит на модераторское «здравствуйте-представьтесь-задайте», а этот ритуал жрёт время и моё терпение. Ритуал разогревания собеседника надоел мне с тех сладостных пор, когда я работала в прямом эфире радио, вела свои авторские программы. Бог свидетель: если я и сказала дозвонившемуся в эфир слушателю гнусную псевдовежливую формулу представьтесьпожалуйста, то лишь один раз на все мои семь тысяч часов и, возможно, под мухой. Три раза в жизни я была в эфире подшофе. Ужасно весело. У меня и без аппаратуры всё по пословице что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, а тут всё то же, но в прямом всероссийском эфире. Уволили пару раз, конечно, но я не жалею. Однажды мне просто до одури надоело задавать вопросы и задаваться вопросами.
В эфире время идёт по своей особенной трубе пространства. Кайф непередаваемый. Секс, нервически кусая свои загрубелые локти, курит в сторонке «Приму». Ведущий торчит, но за большую зарплату и легитимно. Страсть захватывает всё новые регионы его души, тела, всех тел, в том числе астрального.
Но случилась беда. И прошло десять лет. И если бы меня сейчас позвали на радио (а у меня и титул есть), то даже радиоколумнистом я вряд ли пожелала бы стать. В газете ещё куда ни шло, и я там выступаю с восторгом, а на радио уже нет, не пошла бы, хотя и голос жив, и с микрофоном я умею как мало кто, и уловление запроса целевого адресата у меня происходит автоматически: я радиогениус. Меня по голосу узнавали на улицах. У меня были свои фан-клубы. Люди собирались в квартирах к началу моих эфиров. Одна из моих постоянных слушательниц завещала мне свою библиотеку, когда узнала, что я коллекционирую словари.
Любила я страшно. Ничто не могло вылечить меня от радиозависимости. Клещами не оторвать от прямого эфира. Всегда — только прямой. В записи работать смешно. Электрифицированный онанизм — вот что такое работать в записи. Пошлость. А в прямом эфире — как на мотодельтаплане. Паришь над землёй, рассказываешь Земле сказки, а тебя все слышат. Бывало, работала на двух станциях одновременно, в разных жанрах. Например, на одной — ведущая своих авторских программ, а на другой, в выходные, диджей. Когда меня уволили в первый раз (1999), а дело было в идеологии, чисто политическое увольнение, я попала в яму депрессии, понадобился санаторий, смена любовного состава в быту, вызов родственников из Воронежа на подмогу. То есть началось разрушение. Ну как же! Меня оторвали от любимой игрушки! Я же не могу без микрофона. Совсем.
И вот прошли те самые годы, которые лечат. (Нет, конечно, не лечат: это тоже стереотип.) И я понимаю, что выжила. Без эфира так чтоб совсем я не осталась — у меня свой клуб в центре Москвы с трансляцией на улицу Мясницкая. Не радио, но с микрофоном в руках и свободомыслием во всём теле, аншлаги, публика валом валит. И вот вопрос: а если завтра я вдруг останусь и без основного — то есть без влечения к буквам, написанным в ряд на бумаге, что тогда? Неужели и это можно пережить? Можно прямой вопрос?
Вы смогли бы пережить немоту? — вне зависимости от причин её наступления — чистейшее вообще-не-писательство. Совсем выпадение из процесса, из Нечта. Именно Вы, автор следующего пассажа: «Я много лет жил с предвкушением, что все в мире делается не просто так, а что-то еще и означает: когда-нибудь явится некое Нечто, кое и откроет нам, что нестоящих пустяков на свете просто-таки нет, — все окажется, может быть, прекрасным, может быть, ужасным, но во всяком случае, не серым, а серьезным. Значительным. Ну — хотя бы завлекательным: булыжники составят чарующую рябь титанического птичьего яйца. Явление Нечта народу всем раскроет глаза — тогда и слепые разглядят, что вся кружащая и жужжащая вокруг нас дребедень — только умейте вглядеться! — куда великолепней того, из-за чего мы грызлись и восторженно галдели: что высоко перед людьми, то мерзость перед Нечтом».
Мелихов — Черниковой, 7 июня 2018 г., Санкт-Петербург
Нечто можно найти не только в слове. Когда я в юности фанател от науки, я, случалось, неделями жил в таком счастливом чаду, которого, пожалуй, никогда не дарила мне литература. Этот опыт и подсказал мне образ блестящего математика Сабурова из романа «Горбатые атланты».
«Когда Сабурова осенила эта идея, он поднимался в гору мимо кедровой рощицы к щитовому домику, где они снимали угол, и мысль его так взыграла, ринулась во все концы примерять свой флаг к чужим вершинам, что Сабуров почувствовал необходимость и какого-то физического преодоления и, сойдя с дорожки, врубился в снежную целину, где под снежной гладью, как и в его душе, вовсю разливались весенние потоки: было уже довольно темно, и некому было звонить в психушку. В ту пору Сабуров еще верил в звезду своего бессмертного дара, а потому бедность и бытовые неудобства, переносимые его смертной оболочкой, встречал как Гарун-аль-Рашид, в захудалой чайхане подставляющий бока блохам».
Но Сабуров страдал оттого, что его слишком красивые результаты было некому оценить, а я, на свое счастье, не был настолько гениален: все мои результаты находили признание у коллег — это же очень узкий аристократический круг, почти секта, и решительно никто не нуждается в признании прочего плебса. Ты приезжаешь с докладом в Москву, и тебя съезжается слушать вся Москва — человек десять. Для которых прочее население заслуживает разве что снисхождения за свое невежество. Я же когда-то мечтал работать на космос, но меня отшили из-за отцовской еврейской крови. А то, возможно, я бы так увлекся служением другому Нечту, что мне бы и в голову не пришло думать о такой диковине, как писательство. Читать-то я, конечно, читал бы, я всегда был страстным читателем, но собственная немота казалась бы вполне естественной. Ведь мои былые друзья физики-математики и литературно были одарены богаче большинства писателей, если не считать нескольких крупных мастеров, но им и в голову не приходило делать из этого профессию.
Вот и мне бы не пришло.
Черникова — Мелихову, 8 июня 2018 г., Химки
Мой отец как раз работал на космос. Я выросла в окружении сектантов-космистов. У них даже суставы на руках особенные. Я их посейчас узнаю даже на улице: одежда, причёска, сумка, руки, выражение лица. Безошибочно. Я знаю, что такое рваться туда, куда тебя не зовут.
Вы не слукавили? Вы точно могли бы не стать писателем? Я не могу допустить этой мысли: у Вас фраза вышколена, как балерина у станка. Когда класс позволяет выполнить любые задания хореографа. Включая Хореографа. О моей искренней радиомании: я всегда знала, что это измена. Адюльтер.
Можно я процитирую свежую автобиографическую песенку? Написано по заказу журнала сегодня утром. Первая колонка редактора в череде. Всё правда. И всё неправда. Но выписывать линии судьбы эдаким постфактум лобзиком — ну приятно! Возможно, это графомания, внезапно открывшаяся у меня после расторжения уз между мной и высшим образованием. Ему я тоже посвятила ровно 15 лет, тоже заполошно и по уши. Получается, я много раз пыталась сорваться с очевидного крючка. Пожалуйста, дорогой А. М., оцените мою песнь.
ЗА ВРЕМЯ ПУТИ / ПОДРАСТИ
А барыня как закричит:
— Разбойники! Воры! Уроды!
Собака — не той породы!
На портале textura.club я тружусь в багажном отделении: картины, корзины, картонки.
…Ещё я хотела прыгнуть и взлететь, но диваны, боа, дуб и пуфы, стол и саквояж, а бархатная скатерть и роскошь кружевно-шляпной вселенной! — тут даже вallotté никак. «Деточка, — сказала прекрасная столетняя дама в буклях и перстнях, — пойми: у тебя всё — я вижу — будет округлое, женское, а у нас попа недопустима».
Дядя мой родной, Слава, привел меня к этой народной артистке проверить мою готовность к поступлению в хореографическое училище. Я уже два года мыслила растяжкой, пуантами, высоким подъёмом, истерзала всё семейство. И сегодня, эпилептик азарта, скинула сизые шаровары с начёсом, учинила батман tendu, подумала секунду, выдала второй арабеск, выгнула спину, показывая первостатейную гибкость — да сомневаться-то: мне десять лет, пустяки! — с моей-то природной гнучестью. Лет семнадцать спустя её отметила весёлая акушерка, главврач московского роддома, наблюдавшая за высвобождением моей дочери. Лубок и частушка оказались все эти ваши знаменитые ах роды, в том смысле, что мы с акушеркой рассказывали друг другу анекдоты. Гибкость как у балерины — рожаешь легко и непринуждённо. И выворотность природная. И азарт пригодился.
А в начале была священная стена в Воронеже: была прикноплена вырезка из журнала мечты — с Екатериной Максимовой в «Дон Кихоте». У подошвы стены радости моей на вертушке круглосуточно дежурила мягкая голубая пластинка из журнала «Кругозор»: бельканто, Монсеррат Кабалье, Bellini e il suo capolavoro «Норма». За Максимовой я танцевала, за Кабалье пела. Я бешено изменяла призванию. Книги-то я писала с глубокого детского сада, и тут вдруг рванула на сторону, даже на две, ибо с литературой всё уже ясно, всё могу, пора подумать о твёрдой профессии.
От балерины Слава повёл меня обедать в Дом кино. Встретили там весёлого барина, сели втроём. У меня на тарелке — роскошный мясной шар, внутри шара кровь. Бифштекс. Да, мне — сюда, в Москву. Хоть на сцену Большого, я и на это согласна, лишь бы сюда. Я люблю мясо. Принесли стакан подлинно помидорового томатного сока. А как встали, вышли — я пустилась вниз по лестнице, словно Жизель невесомая. Воздействие бифштекса. И тут Никита, усатый дядькин друг и наш давешний сотрапезник, мельком зацепив мои прыжки, разглядел шаровары серо-синего цвета. С начёсом. Обронил по-дружески, что в таких штанах нельзя ходить в Дом кино, даже если девочка из Воронежа. Покатился мясной колобок, выпит алый помидорный сок.
Вечером выяснилось, что барин Никита из Дома кино, критик моих шаровар, был некий Михалков. Его суровое замечание по имиджу мой дядя пересказал моей бабушке. Я расслышала и удивилась несправедливости. Я приобиделась за мои одежды. Ведь я не покупаю себе. Я ещё безработная. Разве надела бы я в Москву безобразные шаровары добровольно. А день был решающий. После духоподъёмного бифштекса мы втроём шли по Садовому, и Кольцо добродушно — sic! — сводило и навек увязывало, будто багаж в дорогу, мои пещерно-захватнические мысли. Мужики, молодые, звёздные, в полной силе, блистая зубами, говорили неслыханно, я не знавала светского тона прежде. Значит, в Москве говорят на другом языке, отметила я. Тут усатые глядят в оба. А мне тут ни в балет (попа круглая), ни в кино (шаровары провинциальные). Эх! Норма в «Норме» Беллини после знаменитой каватины взошла на костёр ввиду любви. Добровольная жертва согрешившей жрицы, помните? Сначала уклонилась от призвания, а потом признала свою ошибку. А я? Ладно балета не будет, ладно оперы, но — что надевать? Значит, возвращаюсь в литературу. Ничего не поделаешь. Мне уже десять лет, а годы летят.
В семнадцать, после школы — прилетела мне бочка светозарного мёда с прополисом: Литературный институт. Тверской бульвар. Мелодия судьбы. Хорошо я не знала статистики конкурса, а было сто десять человек на место. Сто десять фуэте босиком на раскалённых угольках в дубовой квартире правдолюбивой престарелой балерины под насмешливыми усами барина из цитадели кино.
За время пути… далее тонны зыбучих песков неньютоновского текста: жизнь младенца, взявшего свою Москву — с открытки, с кутафьими башнями по периметру. Выдираю по перу из пачки (балетное); складываю в картонку (дама, путь, подросла, норма, Норма, «Норма», Москва, барин, бифштекс, усы, призвание). Собачонка пишет авторам данного портала, поскольку всегда отвечает на письма ввиду хорошего воспитания.
Мелихов — Черниковой, 8 июня 2018 г., Санкт-Петербург
Исповедальная песнь вполне хороша, и из нее видно, что мы с Вами могли бы утолять нашу жажду совершенства и в других сферах — Вы бы оттачивали фуэте, я формулы.
Но у меня был еще и не такой уж короткий период, когда я вместе с формулами накачивал себе мускулы, и, даже закончив университет, ходил в спортзал заниматься самбо (в том же, кстати, зале, где и Путин). И случись какие-то феноменальные успехи — не третье место по «Буревестнику», а первое, не среди третьих разрядов, а среди первых — кто знает, остановился ли бы я на пути к чемпионству.
Черникова — Мелихову, 8 июня 2018 г., Москва
Я Вам надоела. Ок, больше не буду.
Расскажите мне, если можно, об основных эволюционных этапах Вашего отношения к нашей стране. Вопрос: Вы любили её когда-нибудь до восторга, до слёз?
Мелихов — Черниковой, 9 июня 2018 г., Санкт-Петербург
Вы мне совсем не надоели, но я опасаюсь, как бы не заскучал наш общий читатель, присутствуя при сугубо личной беседе, в которой у него нет возможности тоже вставить словцо. А вот любовь к родине — это близко каждому. То есть почти каждого раздражает либо то, что существование этой любви утверждается, либо то, что ее существование отрицается. Я же считаю, что человек может любить только другого человека, поскольку в состоянии моделировать лишь его чувства через свои собственные, а значит и сочувствовать ему в самом буквальном смысле этого слова — чувствовать вместе с ним. А когда нам кажется, что мы любим собаку, автомобиль, партию или родину, мы на самом деле любим какой-то антропоморфный образ, который моделируем по человеческому образу или подобию (мы вообще всегда любим и ненавидим собственные фантомы). И свою страну, родину, патриоты обычно уподобляют любимой женщине: «О Русь моя, жена моя», «Как невесту, родину мы любим, бережем, как ласковую мать»… Народы же моделируются семьей: отеч-ество, отч-изна, убивают наших братьев, бесчестят наших сестер…
Так вот, в детстве я постоянно прикидывал, какие у меня были шансы родиться в Советском Союзе — где-то я почему-то все равно родиться был должен, но вот в какой стране? Получалась, кажется, вероятность порядка одной пятнадцатой, в общем, повезло. Но любить до слез как-то не было повода: для этого объект любви должен хотя бы на миг показаться слабым, униженным, а наша страна никогда мне такой не казалась. Ну, где-то ее нажгли, а где-то она сама нажгла, ну, кто-то ее не любит, так почему ее должны любить? Кто нас самих в этом мире любит просто так, кроме мамы с папой? Когда-то еврейская половина крови в моих жилах много лет пыталась доказать, что она не такая, какой ее считают антисемиты, что она не хитрая, не подлая, не трусливая…
Годы потребовались, чтобы избавиться от этой зависимости, и теперь меня ничуть не задевает, что дом, в котором я живу, кому-то не нравится, кто-то в нем видит угрозу и так далее. Хорошо бы, конечно, чтобы этого не было, но, если не получается, отказываться от него я не собираюсь — другого дома у меня нет, а в этом хранится весь мой культурный капитал. Так что поводов для огорчений сколько угодно, но поводов для слез нет — ни для слез горя, ни для слез умиления. И прежде всего потому, что я не ощущаю нашу, да и никакую другую страну, человеческим существом — матерью, невестой или мачехой. Страна не может страдать, радоваться, воспарять, падать, подниматься, — страдать, радоваться, воспарять, падать и подниматься могут только люди.
Это я так стараюсь рассуждать, но на самом деле мне ничто человеческое временами бывает не чуждо. И потому я могу понимать своих героев. Так, в романе «Нам целый мир чужбина» герой-рассказчик посетил в Израиле подругу юности, и она вдруг отозвалась о России с крайней неприязнью. Что вызвало в нем острую боль: «Россия вдруг представилась мне огромной растрепанной скирдой, покинутой в темном поле — ее разносит ветер, растаскивает и топчет бродячий скот, и никому-то, кажется, она не дорога, кроме дураков и сволочей… И я понял, что никогда не смогу ее покинуть, этот несчастный, растрепанный, исчезающий призрак: каждый из нас с легкостью обойдется без России — беда в том, что ей без нас не обойтись».
Но меня это сейчас так не задевает: я прекрасно понимаю, что мой дом с его обитателями у кого-то может вызывать ненависть и отвращение, но если человек ко мне хорошо относится, он не станет мне этого говорить. А если все-таки говорит, значит относится не так уж хорошо. А тогда и я буду к нему относиться не так уж хорошо. Не враждовать, а держаться подальше. Зачем мне дружить с тем, кто не боится меня задеть?
Эти охлаждения меня тоже до слез не доводят, потому что все мои настоящие друзья стараются меня не огорчать. Как и я их. А если кому-то их злоба важнее моего хорошего настроения, возможного лишь в те минуты, когда мы забываем об окружающих нас ужасах и мерзостях, так пусть он изливает ее в кого-то другого.
А что я люблю в нашей стране, так это ее гениев. Как, впрочем, и во всех других странах. Но наши мне ближе. И у меня даже есть возможность продлить им жизнь, донести их еще до кого-то, как-то продолжить их дело… Микроскопическая, конечно, но в других странах у меня и такой нету, а значит и жизнь моя там не имела бы и вовсе никакого смысла. Ибо смыслом жизни может быть только иллюзия причастности к чему-то бессмертному. К нашей истории, к нашей культуре я хоть и микроскопически, но причастен, а к прочим — никак.
Это бы я и сделал нашей национальной идеей — «производство гениев». Если бы этот проект заработал, я бы полюбил нашу страну до восторга.
Черникова — Мелихову, 10 июня 2018 г., Химки
Красивое полотно Ваше: антропоморфная родина — невеста, жена, мать. Мужчины (Блок) могут, будто Робинзоны, годами впахивать, вводя в недра родины-жены свои мысли, образы, словно уды. С олицетворением родины до матери я, сирота, не могу согласиться. Физически. Не имею опыта. Кроме того, я уверена, что начиная с инкарнации № N рождается очень талантливый человек и он сам выбирает себе место рождения. (С этого заявления обычно отваливаются высокомерные зеваки, а целевые читатели остаются.)
Но начну с того, с чем я полностью согласна: Ваша предпоследняя фраза. Национальная идея о производстве гениев мне кажется оптимальной. Классная идея. Надо будет продвинуть.
Я на праздник 12 июня сочинила колонку, но газета, с которой я сотрудничаю, отвергла её. Позвольте процитировать моё сочинение? И вопрос: будь Вы главным редактором газеты, на каком основании Вы отвергли бы её? А если бы напечатали, то почему?
Ко Дню России
ОЧЕВИДЕЦ, ТЕБЯ ТУТ НЕ СТОЯЛО!..
Праздник плюс выходные — приятно. Я пойду по Москве посмотреть на весёлых сограждан. Имеют право гулять и петь? Да.
Но я никогда не отмечаю этот день как праздничный. Имею право? Тоже да. Имею выстраданное мнение.
Очевидцам исторических событий всегда надо готовиться к отповеди вроде «этого не может быть» или «что ты несёшь». Даже если ты видел своими глазами, как мерзавец задушил ребёнка, то не факт, что тебе как свидетелю поверят: если у мерзавца устойчивый имидж благодетеля, перепрыгнуть через шаблон не удастся. Я много раз пережила сей удивительный эффект. Вплоть до расстрела 4 октября 1993 года я работала парламентским корреспондентом газеты, жила рядом с нашим Белым домом на Красной Пресне, на работу ходила пешком. Собирала документы, впечатления, разговоры. Я помню политику тех лет в лицах. Сохранила стенограммы съездов. Но при попытке рассказать правду я уже сто раз натыкалась на стену: «Ну… ты не так поняла!..»
Начнём с десерта: в Википедии статья о великом государственном празднике 12 июня — крошечная и формальная. Попробуйте набрать. Я подожду. Набрали? Что за странный праздник! Обратите внимание на число: «Установлен с 11 июня 1992 года, по постановлению Верховного Совета Российской Федерации как День принятия Декларации о государственном суверенитете Российской Федерации».
Посерфим иные ресурсы. Выборка произвольная. Прочитаем медленно, поищем точные даты и смысл оных. Пунктуация и стиль источников сохранены.
- «12 июня можно уверенно назвать днем рождения Российской Федерации. В теперь уже далеком 1990 году именно в этот день была принята «Декларация о государственном суверенитете РСФСР»».
- «…как раз 12 июня 1990 года народные депутаты, тогда еще действующего РСФСР, утвердили декларацию о суверенитете России».
- «Официально праздником этот день стал лишь в 1994 году, когда Борис Ельцин подписал указ о назначении 12 июня Днём принятия декларации о государственном суверенитете России, тогда же этот день стал выходным».
- «Кроме «независимости» Россия обрела и первого Президента — в этот день, но уже в 1991 году состоялись первые в истории страны всенародные открытые выборы президента, на которых одержал победу Борис Николаевич Ельцин. Именно он своим указом в 1994 году придал 12 июня государственное значение, а сам праздник получил название — День принятия декларации о государственном суверенитете России. Позже его стали называть Днем независимости».
- «В своем выступлении 1998 года Борис Ельцин попробовал раз и навсегда прекратить блуждающие мнения вокруг 12 июня, предложив отмечать его как День России. Официально новое название праздник получил 1 февраля2002 года, когда в силу вступили положения нового Трудового кодекса».
- «Более того, некоторые не хотели принимать праздник, не считая подписание Декларации о РФ поводом для ликования. Люди старой закалки были уверены, что этот шаг был одной из причин развала мощной державы. Однако дальнейшие исторические события доказали, что механизм распада СССР был запущен и остановить его уже было невозможно».
Я согласна отмечать вместе с моими соотечественниками любые праздники — при одном условии: их историю вместе с переименованиями и трактовками должны знать все, кто поёт и пляшет в конкретный день. А приплясывая, не обязательно соглашаться с идеями внезапного суверенитета имени 1990 года. Ведь тогда получается, что первой разваливать СССР стала именно РСФСР (Председателем Президиума Верховного Совета, принявшего декларацию, в 1990-1991 гг. был аккурат Ельцин). И тогда Горбачев, которому приписывают основную развальную роль, выходит, не виноват, да и ГКЧП 19 августа 1991 года обретает иной смысл: здоровый протест осведомлённых начальников советского образца против уже начавшегося разрыва страны, против будущих кровавых рек, против внезапно заграничного бездомья десятков миллионов русскоговорящих людей.
Оказывается, почти десять лет праздник 12 июня вызывал «мнения». И Ельцин, в 1998 году ещё президент, хотел, оказывается, в том самом 1998 году с «мнениями» покончить. На его месте каждый хотел бы прикрыть срам: ведь эта дата уже была ассоциирована с днём его первого избрания на пост, а раз уж историю пишут победители, то следовало писать каллиграфически. К финалу его правления в казне суверенной России денег уже не было, а бюджет страны вольготно располагался примерно на двадцати страницах.
Напоминаю: 2 января 1992 г. Гайдар с младореформаторами отпустил инфляцию, чтобы, говоря словами Гайдара, выжечь всё советское, устарелое, — и выжгли полстраны. И вишенка на торте: именно в те времена Ельцин бросил в народ… хм… национальную идею, успешно работающую до сих пор: «Обогащайтесь!» И начались знаменитые девяностые в их былинно-лихом исполнении.
На мой взгляд, 12 июня можно отмечать и как День neoбандитизма имени Ельцина-Гайдара: время было интересное, но исключительно сволочное. Впрочем, настоящим революционерам людоедство никогда не претило. Общеизвестная, но пикантная деталь: в 1987-1990 гг. Гайдар заведовал отделом экономической политики в журнале ЦК КПСС «Коммунист».
Теперь 12 июня называется красиво, лаконично и даже как-то убедительно. Пусть. Россия сейчас и в начале девяностых — две разные страны. Я обожаю свою страну. Готовлю выставку подлинных документов из девяностых. Сканы уже сделала. Это будет фурор.
Мелихов — Черниковой, 13 июня 2018 г., Санкт-Петербург
Напечатал ли я или отверг бы этот очень яркий памфлет, будь я главным редактором? Любые решения в моих глазах имеют ценность лишь тогда, когда за них несешь ответственность, расхлебываешь их последствия. А мой ответ настолько никаких серьезных последствий для меня не несет, что мои мотивы при его выборе могут быть только мелкими. С одной стороны, мне не хочется Вас обижать, тем более что в литературном отношении Ваш памфлет или манифест очень хорош, это отличная публицистика. А что еще важнее, в нем явно очень много правды, а может быть, даже и нет ничего, кроме правды. С другой стороны, у меня есть умные, образованные, порядочные друзья, убежденные, что освобождение России от ее веками наживаемых территорий спасло ее от полномасштабной гражданской войны, а освобождение цен спасло от голода и распада, ибо по прежним ценам никто уже город кормить бы не стал, а продотрядов у правительства не было. Впрочем, продотряды это уже и есть гражданская война.
Кто из вас прав — Вы знаете мое мнение на этот счет: доказуемых утверждений не бывает, бывают лишь психологически убедительные. Рационально я понимаю, что наших знаний недостаточно, чтобы достоверно прогнозировать события такого масштаба, а может быть, это и в принципе невозможно, как и всякое прогнозирование неустойчивых процессов. Эмоционально же — эмоционально я как натура художественная откликаюсь на всякий звук. Если я слышу в голосе человека искреннюю боль, я невольно начинаю ему сопереживать и даже усиливать его аргументацию, уже бессознательно начиная сочинять художественное произведение, превращая собеседника в одного из прототипов. Для меня боль, искренность практически синонимы правоты, и пока я говорю с Вами, я невольно резонирую Вашей правоте. Но когда я говорил с Гайдаром, я так же невольно резонировал его правоте: http://magazines.russ.ru/zvezda/2016/10/egor-gajdar-liberalnyj-romantik.html.
А мне ж нет отзыва…
Но если Вы все же хотите узнать, что бы я делал, будь я главным редактором, то для этого я должен вообразить себя кем-то совершенно другим. На этом посту может удержаться только человек, выражающий взгляды какой-то политической партии, оформленной или рассеянной, но все равно влиятельной. Если бы я ставил на партию, заинтересованную в стабильности, я бы отказал Вам на том основании, что дело сделано, погибших не оживить, обкраденным их имущества не вернуть без еще одной революции, — ну, так и не будем ворошить. Пусть люди веселятся или трудятся на приусадебных участках. А если бы я чувствовал себя лидером или ставленником партии, желающей перераспределить имущество и власть в свою пользу, то я бы опубликовал Ваш манифест вместе с воззванием к народу, что только наша-де партия возместит вам потери, восстановит справедливость и т. п., — голосуйте за нас! А если же речь идет о том, чтобы опубликовать Ваш памфлет просто из любви к истине, то такого человека вообразить главным редактором у меня никак не получается. Он на ответственный пост не попадет, а, попав каким-нибудь чудом, на нем не удержится. Бескорыстная любовь к истине дело одиночек. Им и нужно понимать, что их удел одиночество. Относительно себя я давно это понял и смирился: мои единомышленники, точнее, единочувственники могут образовывать лишь дружеский кружок (и образовывают), но никак не партию.
Разве что либерально-аристократическую, о которой можно только грезить.
Черникова — Мелихову, 14 июня 2018 г., Москва
Сегодня начинается чемпионат мира по футболу. Берём паузу в переписке — и смотрим футбол. Я болельщица.
Что до Вашей фразы, то я сейчас пойду на рынок за клубникой и буду мысленно повторять: «Бескорыстная любовь к истине дело одиночек. Им и нужно понимать, что их удел одиночество». Может быть, впитаю, приму.
Хотя вряд ли.
До встречи, дорогой, глубокоуважаемый, многочтимый А. М.
Месяц нашей переписки оставил в моей душе прекрасный след: обо мне позаботился человек, к которому я отношусь прекрасно и от которого мне ничегошеньки не надо — кроме того, что уже получила. То есть бережного внимания к сироте, живущей в шапке-невидимке, к изгою, привыкшему быть вне и даже, как выяснилось при обсуждении моего ненапечатанного памфлета, не имеющего(-ей) перспективы быть услышанным(-ой). (Забавное чередование рода: сирота — общий род, изгой — мужской, но как приложить к женщине, вот незадача…)
Мелихов — Черниковой, 14 июня 2018 г., Санкт-Петербург
Счастливого одиночества! Главное — плодотворного!
Примечания:
[1] Великий писатель земли русской. Будто бы Тургенев сказал о Толстом. Ныне интернет-мем.
